top of page
Поиск
  • Фото автораАнастасия Иванова

Маска одиннадцатая - "Лорецаччо"

Обновлено: 14 мая 2018 г.

Отрывок о роли Лоренцо Медичи из книги "Евгений Редько. Портрет актера"

"Лренцаччо", Альфред де Мюссе

РАМТ

Режиссер - Алексей Бородин

Художник - Станислав Бенедиктов

Премьера - 26 апреля 2001 г.

И «Принцесса Греза», и «Севильский цирюльник» - при всей своей красоте и блеске – не стали вершинными произведениями Ростана и Бомарше, оставшись лишь подступами, подготовкой к «Сирано де Бержераку» и «Безумному дню». Хотя и одна, и вторая пьесы – остановись авторы на них – уже обеспечили бы своим создателям почетное место в антологии мирового театра.


Точно также и для Евгения Редько: Бертран и Фигаро – каждая в отдельности – роли эти могли стать квинтэссенцией его актерского существования, его вершиной; образами, создав которые, дальше можно уже не играть… Но и они оказались лишь ступенями, подступами, эскизами – блистательными – к роли, которая вберет в себя все прошедшее творчество актера и обогатит его новыми красками; к роли, которая заставит критиков забыть сухой снисходительный стиль; к роли, которая настолько станет вторым «я» актера, что закрепится за ним и в театральных «канонах», на которые так любят оглядываться рецензенты…


Премьера «Лоренцаччо» (а эта пьеса стала не просто вершинным созданием Мюссе, но произведением, поднимающим романтическую драму на шекспировский уровень) в Молодежном театре состоялась в апреле 2001 г. «Режиссер Алексей Бородин бредил своей мечтой 30 лет, студент Евгений Редько – почти 20. И вот сейчас, наконец, мечты сбылись»[i]. И какую же еще более прекрасную мечту, чем этот французский «Гамлет» могли предложить они зрителям?! Спектакль рождался долго: в мучительных сомнениях, в непрекращающемся поиске, в страхе выносить заветное на суд толпы… Но настал момент, когда желание сказать оказалось гораздо сильнее страха не быть услышанными, и зрителей пустили на сцену, посадили лицом к зрительному залу, и…


…узкие темные улочки, по которым невозможно пройти, чтобы не столкнуться с бегущим навстречу; мрачные, ничем не освещенные площади, попадая на которые, люди с опаской жмутся к их краю, опасаясь их открытого центра; и ужас… Ужас, преследующий всякого, нарушившего правила этой черной игры. И обитающие в этом ночном кошмаре, – какой горькой иронией, несбыточной грезой представляется солнечная, цветущая Флоренция Данте и Боккаччо! – неспособные очнутся от него, знают эти правила своего сумеречного сновидения и подчиняются им… Знают, что стоит им прервать свой сомнамбулический бег…


Зрители же этого не знают, да и не изменилось бы ничего от знания – они приговорены оставаться в неподвижности, приговорены все слышать: все эти – приглушенные, порой почти открытые, порой чуть слышные, но ни на секунду не смолкающие, - шепоты и крики этого «времени великих злодеяний». Приговорены все видеть: все преступления, постепенную гибель – физическую или нравственную – тех, кто в этом жутком карнавале масок, оставляет свое лицо открытым.


Удушающая, тревожно-гнетущая атмосфера сгущается и давит настолько, что те, кто должен был бы быть надежно защищенным «четвертой стеной», начинают испытывать почти животный страх перед своим открытым лицом, перед своей неподвижностью. Хочется самому спрятаться за спасительную маску, смешаться с этой толпой, – только бы не выделяться! – и тогда, может быть удастся выжить…


Чего же хочет этот странный юноша, вдруг пожелавший сорвать свою маску, и расстроившийся, когда ему это не удалось? Глупый молодой человек! Зачем лишать себя такой надежной защиты? Такой удобной, так изящно подогнанной маски, за которую никому не дано проникнуть. Даже самому юноше. – И тем надежней защита! Можно не опасаться выдать самого себя! Да и кому выдавать? Герцог – повелитель Флоренции – никому не даст в обиду своего любимого, такого беззащитного братца. Жизнь же самого братца полна всех возможных удовольствий. Даже запретных. И при том – совершенно безнаказанных. Чего же желать еще? К чему своим необъяснимым поведением испытывать столь благосклонную к тебе судьбу? Глупый маленький мальчик!.. Разве ты не маленький? Разве ты не глупый?.. Никто тебя не поймет…


…«Я давно думал про пьесу Альфреда де Мюссе «Лоренцаччо» применительно к Евгению Редько, еще когда мы репетировали «Большие надежды». В этом трагифарсе Ч. Диккенса я выделял Женю, который хорош тем, что никогда роль не подменяет своими представлениями о ней. Ведь роль Лоренцо Медичи требует абсолютной честности и парадоксальности, которые есть в Жене и как в человеке, и как в актере… Вот мы говорим: «Гигант Мюссе». А ему – всего 24 года. Это сочетание гения и молодости, которое есть и в Жене»[ii]...


Эти слова А. Бородина органично и спокойно прозвучали постфактум, спустя пол года после премьеры, когда всеобщее признание спектакля и актера в нем стало настолько очевидным, что никакие слова уже не казались слишком громкими. В дни же первых спектаклей, когда и для режиссера, и для актера все было еще настолько зыбким, неопределенным, «Редько упрямо твердил, что еще находится в процессе, что роль еще не готова. Может, он по-своему, и был прав, но играл он просто поразительно. Возникало мистическое предположение, что Мюссе, работая над своим сочинением, именно его в виду и имел»[iii]


…Высокий, худой, осунувшийся. Вероятно, когда-то он был даже красив; большие глаза, сверкающие из-под густых черных бровей, высокий открытый лоб, орлиный нос, тонко очерченный рот, черные волнистые волосы, обрамляющие заострившиеся черты лица… Весь его облик, резко выделявший его среди других героев, вселял странное, почти жуткое чувство…


У французской традиции создания этого образа было два ответвления: женщины-актрисы (которым до середины XX века только и доверяли этого героя) играли более всего Лоренцаччо и менее всего Лоренцо; среди мужчин-актеров картина была обратной. В Лоренцо Медичи, каким являл его Евгений Редько, было даже не две ипостаси. Двойственностью собственного существования болен был один лишь Лоренцо, маска же Лоренцаччо распадалась на тысячи личин, тысячи зеркальных кусочков, которые герой – подобно герою, попавшему в Магический театр, - уже не мог собрать воедино…


Зато самому актеру непостижимым образом это удавалось: на сцене никогда не было только Лоренцаччо, или только Лоренцо (в этом случае трагический образ обернулся бы чем-нибудь вроде ануевских Ораса и Фредерика) – за одним обязательно проступали очертания другого.


Уже в самой первой сцене, когда Лоренцаччо в упоении воздает хвалу «таинственной жилке порока», что-то мешает видеть в нем обычного развратника. Слишком он поэтичен и восторжен. Красота языка этого «поэта, который даже сонета не может сочинить», его интонаций затемняют произносимые им, чудовищные по смыслу слова. Есть в нем что-то от шекспировского Меркуцио – жалящее остроумие и вдохновенное красноречие.


Это блестящее красноречие Лоренцаччо для Лоренцо – возможность остаться наедине со своими мыслями: период «разматывается со свистом, как веревка, маленький волчок летит, прелестно гудя», а тот, кто его бросил, уже совсем забыл о нем. Взгляд, охваченный гнетущей, тревожной тоской, устремлен вдаль, и в нем отражаются отблески, неведомой Лоренцаччо, но столь естественной для Лоренцо тупой боли и тлеющего пока гнева.


Взгляд Лоренцо, даже в моменты, когда он скрывается за маской Лоренцаччо, всегда обращен вглубь себя. С тех пор, как он «увидел людей такими, какие они есть на самом деле», он уже на них не смотрит. Предоставляя своей маске жалить собеседников остроумием, он погружается в темные глубины собственного сознания. «Вспышками мгновенных озарений актер высвечивает нити мыслей, которые можно прослеживать как угодно далеко»[iv]


Лоренцаччо же в эти мгновения, как ни в чем ни бывало, поддерживает оживленную беседу. Но беседует он не с отдельными людьми, – они его давно не интересуют – а с типами. У него всегда наготове множество масок, которые он меняет буквально в доли секунды: для герцога, для республиканцев, для святош, для женщин. Вот он только что беседовал с матерью и Катариной, очистившись почти от всех масок, как при входе Биндо и Вентури самая «республиканская» маска оказывается на его лице. Движения становятся дразнящее-вызывающими, интонации почти издевательскими – словно Лоренцаччо, ни на что, в сущности, не надеясь, делает очередную попытку растормошить этих людей, вывести их из спячки. Заставить действовать хотя бы против него самого. Но когда, уже почти выведенный из себя их беспросветным равнодушием, он с ожесточенным задором арлекина бросает – словно оскорбление – им в лицо свое: «Разве вы не видите по моей прическе, что в душе я республиканец?!», они не успевают ответить – входит герцог. И маска меняется вновь.


Теперь это шутовской колпак. Верный шут, наперсник герцога – эта маска у Лоренцаччо Евгения Редько наименее подогнана и наиболее театральна, как костюм монашки, в которой он появляется в одной из первых сцен. Театрализация вообще свойственна каждому жесту, каждой интонации героя, когда он – Лоренцаччо. Он, словно открыто демонстрирует, что все его почтение и любовь к герцогу – лишь притворство.


У Мюссе это видно не столь отчетливо, ведь пьеса - не более чем текст. В спектакле же и надуманность обморока, и напряженная непринужденность при похищение кольчуги, и нескрываемая ирония, сквозящая в каждом слове преданности, настолько очевидны, что кажется совсем уж невероятной слепота герцога. Однако постепенно понимаешь, что это очередная маскировка. Сродни, той, с помощью которой Лоренцо усыпил бдительность своих соседей. Наигранная непочтительность поможет в нужный момент скрыть подлинную ненависть, которая всегда может сверкнуть во взгляде Лоренцо из-под маски Лоренцаччо…


Играть человека, играющего роль человека, который, в свою очередь, играет множество людей… От всего этого можно сойти с ума. Лоренцо не понимал, как мог сохранить рассудок Брут, столь долго претворяющийся помешанным. Еще сложнее рассудком осознать, как смог Евгений Редько, как перчатки меняющий маски на лице Лоренцаччо, сохранить цельность образа Лоренцо Медичи. Всю страстность, всю боль, каждый нерв этой мятущейся натуры, сжигаемой постоянным внутренним огнем, раздираемой такими противоречиями, какие, кажется, не в силах вынести человек…


«Лоренцо измучен, опустошен, он постоянно (и актер вместе с ним!) безжалостно рвет на части собственное сердце, не находя… себя самого…»[v]. Поиски собственного «я» заводят героя в такие глубины, откуда ему никак не выбраться. И тогда во взгляде начинает светиться безумие. Словно одержимый, пытается он найти ответы на вопросы «Орудие я Бога?», «Или я сам Дьявол?», не понимая, что ответов на них нет. Эти жуткие мгновения передаются зрителю не громкими словами или эффектными позами, а лишь этим взглядом да судорожно сжимаемыми и разжимаемыми тонкими длинными пальцами…


В таком состоянии не покажешься никому – и приходится вновь надевать маску, превращаться в Лоренцаччо. Только вот обратные превращения даются с каждым разом все труднее и труднее. Все «труднее сдерживать внутреннее разрушение, собирать себя по кусочкам»[vi]. И уже даже самым близким людям становится почти невозможно услышать истинный голос Лоренцо.


В начале спектакля, приходя к матери и Катарине, Лоренцо способен испытать хоть какое-то подобие покоя, принести им – единственным, кого он уважает, - свою усталость и сосредоточенность. Только им дано увидеть воспаленную болезненность в его взгляде. А ему только здесь дано попытаться почувствовать себя прежним Ренцо. В последней же сцене перед убийством с Катариной говорит уже Лоренцаччо. При известии о письме герцога в его голосе просыпаются интонации опытного соблазнителя. Но, еще не закончив фразы, он вдруг осознает с кем говорит и что говорит. Мгновенно меняется его лицо – страх появляется в глазах. Лишь они и напряженные кулаки выдают бушующие в нем чувства. Он заканчивает фразу с теми же фривольными интонациями, но в глазах - напряженная мольба: только бы я в ней не ошибся!..


На протяжении всей этой сцены над измученным Лоренцо словно витает чистый облик Катарины, почти вселяя в него надежду стать прежним, напитаться этой чистотой… Впервые – в образе Лоренцо – он почти порывист, но привычная тяжесть мысли об убийстве сковывает все движения. Но даже эта мрачная дума не может больше отогнать крошечную точку, возникшей в нем светлой убежденности, которая совсем скоро позволит ему почти с улыбкой переступить порог жизни: «Я совершил много преступлений, и если когда-нибудь жизнь моя будет брошена на весы какого бы то ни было судьи, то на одной чаше воздвигнется гора рыданий, но на другой, быть может, будет чистая капля молока, упавшая из грудей Катарины, вскормившей честных детей»…


Когда со сцены звучат эти слова, исчезают сразу все вопросы: совсем не важны причины, побудившие Лоренцо желать смерти герцогу. Важно лишь одно – такой человек, способный так думать и чувствовать и, тем более, так просто и с такой светлой убежденностью сказать об этом, не может стремиться к неправому делу, жить одной лишь мечтой о нем…


А Лоренцо, действительно, жив только этим стремлением к мести. И эта страсть настолько сильна в нем, что одна только мысль об убийстве зажигает дьявольски-веселым огнем его глаза. Одна только репетиция убийства (фехтование со Скоронконколо) придает его анемичным прежде движениям яркий азарт и живость. Но этот всплеск жизни приводит его сначала к состоянию бредовой восторженности, а затем к полной опустошенности. Только гремучая смесь злости и раздражения с мрачной удовлетворенностью и циничной иронией вдруг прорвется в судорожном, иступленном смехе человека, не умеющего смеяться…


Чем ближе приближался момент решающего удара, тем сильнее было смятение чувств, охватывавших Лоренцо, замечательно переданное актером. Сцены, как в калейдоскопе, сменяли одна другую. И «в решающий момент Лоренцаччо – Редько был сломлен собственным решением, он был совершенно не уверен в собственной значимости. Ведь сколько силы демонстрировал актер при первом заявлении о намерении убить Алессандро, и как потерянно-вопросительно говорил он: «А может, я – Бог?»» [vii]


И, кажется, даже театрализация, свойственная Лоренцаччо, приобретала новый смысл. Как уже говорилось, Лоренцаччо, словно каждым своим словом, каждым движением кричал: я играю роль! В исполнении Евгения Редько эта театрализация становилась еще более отчетливой и даже намеренной. Казалось, Лоренцаччо специально делал все возможное, чтобы его разоблачили, остановили, чтобы только сняли с него эту необходимость принятия решения…


Последняя безнадежная попытка всколыхнуть республиканцев проваливается. Сколько яростной боли и отчаяния слышится в голосе Лоренцо, покидающего площадь…


Но разговор с Катариной, мысли о ней вселили в него мрачную решимость, и в его последнем монологе перед убийством уже нет ни колебаний, ни сомнений. Только трезвое и расчетливое построение мизансцены, подготовка своего главного спектакля. А после - жгущее нетерпение, стремление ускорить бег времени, свершить то главное, к чему стремилась вся его жизнь…


«…дыши, дыши, сердце, убитое радостью!»… Но убитое сердце дышать не хочет… Свершенное дело опустошило Лоренцо. Если раньше он был маской, то теперь стал тенью, предметом полым и пустым, как «жестяная статуя». Его больше нет, поскольку исчезла единственная причина его существования. Кукла ли, статуя ли он теперь – всего лишь иллюзия, тень…


…две тени появляются перед зрителем на авансцене. Одна когда-то звалась Лоренцо Медичи, другая – Филиппо Строцци. У теней не может быть ни грез, ни идеалов - только горечь. В этих последних сценах черты лица Лоренцо разглаживаются, напряженность исчезает из него. В глазах не осталось ни следа, разъедающей героя борьбы – только ноющая, неотпускающая боль и пустота. Да, озабоченность сквозит в лице Лоренцо, когда он смотрит на ослабевшего от обрушившихся на него утрат Филиппо – единственного человека, для которого он – Лоренцо – всегда был сильным…


«Только побежденный может быть человеком с сердцем и умом», - писал Альфред де Мюссе. И в тот момент, когда, – с ироничной грустью в словах и во взгляде – осознав, что он не в состоянии снять с себя маску, Лоренцо признал себя побежденным Лоренцаччо и со спокойной улыбкой пошел на смерть, маска сама слетела с него. Слетела, навсегда оставив в памяти зрителей не порочного убийцу, а лишь «человека с сердцем и умом» - Ренцо, «чья юность была зарей восходящего светила»…


…Вся заслуга моя на свете,

Что когда-то я плакать мог…

А. де Мюссе


* * *

«Исполнитель роли Лоренцо Евгений Редько давно привлекает внимание изящной точностью и уверенной остротой актерского рисунка… «Лоренцаччо» открыл в этом актере серьезную глубину и способность к прямо-таки сжигающей самоотдаче. Здесь он не стержень спектакля, а его обнаженный, трепещущий нерв…»[viii]


«…игра этого актера, его необузданная страсть, глубоко запрятанная духовная красота не могут не волновать…»[ix]


«Евгений Редько работает за пределом человеческих возможностей, пропуская героя через себя, через каждый свой нерв, вздох, удар сердца. Создается ощущение, что вихрь роли захватывает актера целиком, и уже нет возможности остановиться, к каким бы последствиям это не привело. Критику не подобает быть сентиментальным, однако хочется заявить со всей ответственностью, что подобной актерской самоотдачи, практически самосожжения, на сегодняшних подмостках давно видеть не приходилось…»[x].


* * *

«Лоренцаччо» стал спектаклем, которым уходящий век словно прощался с романтикой, оставляя нас один на один с безгеройным временем. Прощался с ней и актер: от его Лоренцо – плоти от плоти романтизма – был один лишь крошечный шаг до героев Сартра или Камю…


Уже говорилось, что по «французским» ролям Евгения Редько с легкостью можно проследить путь всей французской драматургии. Для полноты этого пути не хватает лишь Мольера в его начале и – через Камю и Сартра – современных авторов (как например, замечательного Э.-Э. Шмитта) в его конце…

[i] Н. Лагина. Дерзость мечты – верность мечте.


[ii] А. Бородин. // Экран и сцена №47, декабрь 2001 г.


[iii] Н. Лагина. Дерзость мечты – верность мечте.


[iv] М. Благонравова. Маски и лица.


[v] Н. Лагина. Дерзость мечты – верность мечте.


[vi] А. Никольская. Молнии в груди.


[vii] Е.К. Легкая усмешка жизни. // Страстной бульвар, 10. 3-43/2001.


[viii] М. Благонравова. Маски и лица.


[ix] Н. Лагина. Дерзость мечты – верность мечте.


[x] А. Никольская. Молнии в груди.

37 просмотров0 комментариев

Недавние посты

Смотреть все

Белое под копирку

Премьера - 19 января 2023 Смотрела - 8 июля 2023 Режиссёр - Юрий Кравец Не могу вспомнить, когда последний раз видела "ART" (любой) вживую. Наверное, прошло уже лет десять. А тут за один месяц дважд

bottom of page